«В 15 лет я всё ещё не мог освоить четверной»: Гуменник — о прыжках и музыке, медицине и информатике, вере и злости

Большой спорт может подстёгивать людей к проявлению зависти, эгоизма и гордыни, но надо стараться сдерживать их в себе, а агрессию направлять в правильное русло. Об этом в интервью RT рассказал фигурист Пётр Гуменник. По словам вице-чемпиона страны, в его карьере пока не возникало таких ситуаций, которые бы шли вразрез с верой и воспитанием. Подопечный Вероники Дайнеко также вспомнил, как начинал осваивать сложные прыжки, поделился, почему предпочёл информатику медицине, рассказал о сотрудничестве с Рафаэлем Арутюняном и объяснил, что объединяет его с шахматистом Марком Таймановым.

• © Александр Вильф

— В одном из интервью ваша мама рассказывала о временах, когда семье приходилось жить в коммуналке в достаточно стеснённых обстоятельствах. Когда растёшь, понимая, как много тратится на занятия фигурным катанием, это накладывает какие-то обязательства в плане достижения результата?

— Ну да, когда столько всего вложено, порой думаешь, что уже, возможно, большая часть усилий позади. И это придаёт какую-то дополнительную мотивацию. Я не слишком хорошо помню те времена, когда мы жили в коммуналке, поскольку был совсем маленьким, но о том, что кому-то должен, никогда даже не задумывался. У меня очень хорошее окружение. Все так сильно верят в меня, что я и сам понимаю: мне есть для кого стараться.

— Ради того, чтобы — что?

— Прежде всего просто потому, что мне нравится кататься. Конечно, не всегда и не каждая тренировка проходит в удовольствие, иногда приходится заставлять себя, терпеть. Но мне, например, нравится на тренировке чисто прыгать четверные, а для этого надо постоянно поддерживать определённый уровень формы.

Ещё хотел добавить, что у любого человека есть потребность в стремлении к успеху и признанию в деле, требующем колоссальных усилий. Я удовлетворяю эту потребность фигурным катанием.

Если говорить о каком-то спортивном результате, моя цель — крупные международные соревнования. Чемпионаты мира, Олимпийские игры. Обычно все говорят, что мечтают о золоте Игр, но я чуть-чуть расширяю для себя эту тему. Потому что понимаю: Олимпиада бывает раз в четыре года, и такой шанс может не представиться и не реализоваться, даже если совершенно невероятные усилия приложить. Может банально не повезти в нужный момент.

— Вы выросли в достаточно необычной для профессионального спортсмена семье, где дети воспитываются в лучших традициях православия. Где во главу угла ставятся доброта, любовь к ближнему, смирение. Но ведь большой спорт — это не очень добрая история во многих отношениях. Внутреннего противоречия в связи с этим не возникало?

— Прямого противоречия — нет, хотя допускаю, что большой спорт может подстёгивать людей к какой-то зависти, эгоизму, проявлению гордыни или каких-то ещё не очень приятных качеств. Просто надо стараться их сдерживать в себе. Совсем сложных ситуаций, чтобы они шли вразрез с моей верой и воспитанием, у меня не случалось.

— Прежде чем поступить в институт, вы окончили православную медицинскую гимназию. Почему дальнейший выбор был сделан в пользу информатики, а не медицины?

— На самом деле изначально я выбирал медицину. Сдавал именно те экзамены, которые требовались для поступления в университет. Даже подал документы в МГУ, хотя знал, что, скорее всего, не пройду. Не прошёл. Соответственно, начал думать, чем дальше заниматься. В отношении медицины пришёл к выводу, что будет слишком сложно совмещать учёбу и спорт, так как на лекциях и семинарах нужно присутствовать, а не заниматься заочно. Плюс ко всему обучение довольно долгое, да и мне нравятся биоинформатика и генетика. Стал думать, как развиваться в этом направлении, и решил, что стоит пробовать через информатику. Пока ещё до конца не определился с будущей профессией, но после окончания бакалавриата у меня, надеюсь, будет довольно большой спектр выбора.

— Я слежу за вашими выступлениями уже несколько лет, и меня не покидает ощущение, что при всей своей балетности и музыкальности вы просчитываете на льду каждое движение, каждый шаг. Это иллюзия или на самом деле так?

— Возможно, это просто слишком сильная концентрация. Считать мне редко когда приходится. Если чисто катаешь всю программу, вообще не надо ничего считать. Когда случаются ошибки, они обычно те же, что бывают на тренировках. То есть я уже заранее знаю, куда какой каскад перенести в этом случае, как тот или иной прыжок переделать, если где-то не получилось.

— Неужели в этом плане никогда не доводилось теряться?

— Такое случалось, конечно. Когда произвольную катаешь, физическая нагрузка так велика, что под конец программы становится довольно сложно соображать. Помню, в Москве, на четвёртом этапе Гран-при России, последним каскадом я собирался прыгать тройной лутц с тройным тулупом и двойным риттбергером. И только в последний момент, уже заходя на первый прыжок, вспомнил, что тройной тулуп у меня уже был, и переключился на двойной.

— На втором этапе Гран-при вы прыгали заключительным каскадом лутц с двумя риттбергерами. На декабрьском чемпионате по прыжкам выдали серию из четверного и пяти тройных риттбергеров подряд. Откуда такая любовь к этому прыжку?

— Одно время, когда мы только начинали осваивать тройные, у меня довольно неважно шёл тулуп, я никак не мог его прыгнуть. Выучил сначала сальхов, потом риттбергер. Когда надо было начинать учить каскад «три — три», тулуп у меня по-прежнему не получался. Поэтому мы стали тренировать связку «риттбергер — риттбергер». Вот и получилось, что этот каскад стал у меня первым и я очень хорошо его освоил.

— Прошлой осенью Евгений Плющенко, выступая в шоу, сделал 21 бедуинский прыжок подряд. Повторить такое реально?

— Когда-то ради интереса я тоже прыгал бедуинские подряд. Что-то около десяти раз, наверное, вышло. Потом уже голова кружится с непривычки.

— Мне просто показалось, судя по вашим последним прокатам, что с бедуинским прыжком у вас какая-то проблема.

— В соревнованиях сложно его делать максимально качественно. К концу проката устаёшь, начинаешь экономить силы, поэтому тот же бедуинский выполняешь как-то помельче, в облегчённом варианте. Если я буду прыгать его отдельно, получится на порядок лучше.

— Не так давно, отвечая на вопрос о перспективе пятерного прыжка, вы сказали, что это возможно, если сделать недокрут в начальной фазе. Я правильно понимаю, что ваш любимый риттбергер не тот элемент, где такой преротейшен возможен?

— Ну почему? Украсть пол-оборота при отталкивании можно на всех прыжках, кроме акселя разве что. Там больше четверти не сделать.

— У вас очень хорошая центровка во вращениях и очень правильная группировка в прыжках. Чья заслуга?

— Когда я только пришёл к Веронике Анатольевне (Дайнеко. — RT), мы очень тщательно начали разбирать все прыжки, начиная с одинарных. И с Рафаэлем Владимировичем (Арутюняном. — RT) тоже много занимались. Пять лет назад, когда я покинул школу Алексея Николаевича Мишина и ещё не знал, где продолжу карьеру, полетел к Арутюняну в Лос-Анджелес. Следующие три года такой возможности у меня не было, но мы решили попробовать заниматься с ним онлайн.

— Можно немножко подробнее о вашем сотрудничестве? Знаю, что на стажировку к Арутюняну вас возила родная тётя. Получается, она была знакома с тренером?

— Нет. Рафаэль Владимирович уже был очень известным специалистом, работал с Нэйтаном Ченом, а мне этот фигурист всегда нравился больше других. Вот я и задался целью найти возможность приехать к Арутюняну даже не столько на тренировки, сколько на просмотр. Очень хотел услышать, что такой специалист скажет о моём катании. Родители помогли найти координаты, созвонились…

— Вряд ли вы тогда рассчитывали, что тренировки у Арутюняна окажутся для вас бесплатными? Прикидывали, во что может вылиться такая поездка?

— Своих денег у меня на тот момент не было, поэтому я очень надеялся на помощь тёти. Когда мы прилетели в Лос-Анджелес, Рафаэль Владимирович сразу ко мне очень хорошо отнёсся, чем, кстати, сильно поддержал. Мне уже было 15 лет, а я всё ещё не мог освоить четверной — прыгал только тройные. Что, в принципе, не очень хорошо. В 15 лет одиночники обычно четверные уже исполняют, как и тройной аксель.

— Это сильно угнетало?

— Было неприятно. Я помню, в Питере часто приходил на тренировки и ничем другим не занимался, только пытался этот тройной аксель прыгнуть. Понимал, что шансов выехать этот прыжок на соревнованиях у меня крайне мало, раз уж не выходит в рабочем режиме, но упорно вставлял аксель в программу с какой-то призрачной надеждой: вдруг получится?

Но Арутюнян, несмотря на все мои прыжковые проблемы, сразу сказал, что я очень талантливый и что у меня всё будет, просто немного позже. И что он совершенно в этом не сомневается. Это придало мне тогда очень большой уверенности.

— Начать прыгать тройной аксель с «кораблика» — идея Арутюняна?

— Да. Сначала было очень сложно и непривычно делать такой заход. По ощущениям это совершенно другой прыжок, но в мышцах-то сидят прежние ощущения, которые заучивались на протяжении многих лет. Поэтому перестроиться оказалось не так просто. Уже потом я думал, что, возможно, задумка тренера была как раз в том, чтобы разграничить прежний вариант прыжка и тот, который мы начали изучать. Чтобы старые ошибки у меня полностью ушли.

• РИА Новости
• © Александр Вильф

— Как сейчас выглядит ваше сотрудничество с Арутюняном?

— Я периодически ему звоню, спрашиваю совета по тем или иным вопросам. Рафаэль Владимирович подсказывает, в каком направлении работать, на что обращать внимание. Это, конечно, менее эффективно, чем очные тренировки, — скорость обмена информацией не та. Я ведь тоже не всегда могу передать на словах полную картину, которую имею. Возможно, Арутюнян заметил бы что-то ещё в моих тренировках, если бы была возможность снова к нему приехать.

— Многие российские специалисты довольно ревнивы, когда их спортсмен изъявляет желание поработать с другим человеком. Не ваш случай?

— Наверное, нет. Вероника Анатольевна была и остаётся моим основным тренером, и ей, конечно же, хочется, чтобы я прогрессировал, а результаты росли. Тренеры ведь тоже получают от такого сотрудничества определённый опыт. И наверное, всегда понимают, что именно идёт их спортсмену в плюс.

— Два года назад вы достаточно сильно прибавили в росте. Это сказалось на прыжках?

— Сначала да. Вроде бы ощущения на льду оставались прежними, но начинал прыгать — и получалось совершенно что-то другое. Приходилось едва ли не на каждой тренировке заново нащупывать технику, и на эти поиски уходила масса времени. К тому же пошли травмы. Даже не столько травмы, сколько связанные с ростом проблемы: какие-то растяжения, мышечные спазмы, которые не позволяли тренироваться в полную силу.

— Хореографические навыки тоже по мере роста меняются?

— В меньшей степени. В прыжке на сантиметр руку не туда повёл — и уже получается не совсем то. В хореографии такого всё-таки нет.

— То, что вы в более тесных отношениях с музыкой, чем большинство фигуристов, оказывает какое-то влияние?

— Да, помогает сильно. Не знаю, насколько хорошо мне удаётся передать более глубокое понимание каких-то произведений, но, мне кажется, в этом моё преимущество.

— Кто занимается подбором музыки для ваших программ?

— Выбирает в основном Вероника Анатольевна совместно с постановщиком. Но кататься под какую-то музыку, которая мне не нравится, я не могу. Знаю, что у меня просто не получится хорошо. Поэтому принимаю участие в обсуждениях. Для меня довольно важно брать музыку очень интенсивную по эмоциям. Чтобы можно было за три-четыре минуты передать какую-то информацию. Кататься под что-то спокойное и ненавязчивое не очень выигрышно. Под такие композиции мне сложно себя выразить.

— Известный тренер Валентин Николаев как-то сказал, что, если фигурист, заходя на четверной прыжок, позволит себе по-настоящему войти в образ, он выедет из него, лёжа на спине.

— Тут очень важны две вещи. Во-первых, на тренировках ты тоже должен постоянно входить в образ, тренировать это состояние. А во-вторых, надо уметь переключаться перед прыжком. То есть кататься, делать какие-то связки, максимально находясь в образе, а за пару секунд до прыжка переключиться и думать уже только о прыжке.

— Двукратному олимпийскому чемпиону Юдзуру Ханю было свойственно катать одни и те же произведения на протяжении нескольких сезонов. Так было, например, с Балладой №1 Шопена, с «Сеймеем», при этом каждый раз Юдзуру катался в этих постановках по-разному. Для вас было бы интересно подобное развитие программы?

— Да. Исполнять одну и ту же программу без перерыва, наверное, сложно. А вернуться к чему-то спустя несколько сезонов и уже как-то с другим смыслом это прокатать, мне кажется, было бы действительно любопытно.

— Своё послеспортивное будущее вы связываете с фигурным катанием?

— Если повезёт, то, наверное, да. Но не в качестве тренера.

— Человеку с вашим математическим складом ума всегда можно вернуться в свой вид спорта техническим специалистом.

— Ну вот пока не знаю. У меня есть преимущество: я уже 16 лет занимаюсь фигурным катанием и довольно хорошо во всём разбираюсь. И в этой сфере деятельности, мне кажется, мог бы что-то хорошее сделать. Можно подойти к будущей профессии со стороны программирования. Технику вывести оптимальную с помощью каких-то модельных характеристик того или иного спортсмена, видеоанализ сделать.

— Раз уж мы заговорили о технических материях, невольно напрашивается вопрос: насколько вы согласны с системой, когда при абсолютном равенстве оценок побеждает тот, у кого какой-то компонент выше? На ваш взгляд, это справедливо? Имею в виду, разумеется, ваш проигрыш Евгению Семененко на чемпионате России — притом что набранные вами баллы оказались одинаковыми.

— Мне кажется, вручать в таких случаях две золотые медали было бы более справедливо. Потому что логически непонятно, почему определяющими становятся баллы за произвольный прокат, а не за короткий, где в большей степени оценивается техника катания? Хотя и эта система меня в принципе устраивает. Главное, что всем заранее известно, по какому критерию будут определять победителя, если вдруг случится равенство в баллах. Понятно, что такая ситуация, как та, что случилась у нас, бывает крайне редко, но всё равно надо стараться хоть на одну сотую, но больше набирать, чем соперник.

— Сильно расстраиваетесь, когда проигрываете?

— В Красноярске не расстроился, потому что удостоился одних из лучших оценок в карьере. Расстройство бывает, когда понимаешь, что результаты на спад идут.

— А злость к сопернику испытывать доводилось?

— Лично к кому-то — нет. В целом агрессивное состояние накатывало. Оно помогает даже. Главное — не погасить адреналин, а просто направить его в правильную сторону. На адреналине у меня, например, высота прыжка увеличивается. То есть могу исполнить более качественно, если по технике всё правильно сделаю. И сил становится больше.

— При высоком прыжке разве нет риска перекрутить обороты?

— Есть. Даже не столько перекрутить, сколько вывалиться из прыжка. Поэтому очень важно иметь хорошую технику, которая при приложении большей силы не выводит тело из оси, а просто позволяет раньше раскрыться и более удобно приземлиться.

— На фортепиано вы по-прежнему играете?

— Иногда. Не так давно получил приглашение из музыкальной школы, в которой занимался, сыграть на февральском концерте пару произведений. Надо будет успеть их разобрать.

— Что значит разобрать?

— Я не с листа играю, поэтому нужно потренироваться, прежде чем выходить на сцену.

— То есть вы такая приглашённая знаменитость? Известный фигурист, который ещё немножко и на рояле может?

— Получается, да. Когда я начинал заниматься музыкой, у нас на школьных концертах одним из членов жюри был гроссмейстер Марк Евгеньевич Тайманов, которого называли лучшим шахматистом среди пианистов и лучшим пианистом среди шахматистов. Ну и про меня потом начали говорить, что я лучший пианист среди фигуристов и лучший фигурист среди пианистов.

Источник